Займемся тригонометрическими рядами

Эта история с внезапным копанием в «девяностых годах» оказалась чрезвычайно интересной.

И тем, кто копался в своих старых фотографиях, и тем, кто был сторонним наблюдателем.

Всплеск интереса к прошлому был, конечно, приурочен к известному фестивалю «Colta» в Парке Культуры, но сам призыв журнала что-то вспомнить, родил такую лавину старых фото и воспоминаний в социальных сетях, которое никакими фестивалями не объясняется.

Оно объясняется тем, что множество людей именно в это время очень хотело посмотреть именно назад – на смешные причёски и смешные платья, а на деле — на себя и других в те годы.

Но это особое поколение – сейчас этим людям сорок-пятьдесят.

Это те, кому перемены начала девяностых пришлись на юность, а юность вообще вспоминается в этом возрасте сладко – любовь, опьянение взрослой (как тебе тогда кажется) жизнью.

Первый вкус всего.

И вот тут самое интересное – исключительно ли это чувство.

Понятно, что сразу для многих возрастов Отечественная война была таким событием, что к нему постоянно возвращались. Для миллионов это вообще стало главным событием и «сороковые-роковые, а мы такие молодые, а я с девчонкой балагурю и пайку надвое ломаю» — этого никуда не денешь.

Но сейчас времена несколько иные.

Ясно, что у людей, которым в начале девяностых было десять лет, особой ностальгии по этому десятилетию не обнаружишь, но нет её и у шестидесятилетних – которые, как ни крути, всё-таки есть в социальных сетях.

А вот те, кто за сорок вспоминают и вспоминают. При этом для одних это «глоток свободы» (Привет Окуджаве Б. Ш.), а для других именно «лихие девяностые», время распада и разрушения.

И тут мы находимся на пороге нехитрого открытия.

Никакого общего времени нет.

Но так всегда и бывает – чужое горе мало кого что.

Дело в особой оптике всех людей, которая позволяет им выживать или просто жить.

Поэтому, когда воспоминатели говорят, что девяностые прекрасны – это правда.

Ну и когда другие с ними спорят – у них тоже правда.

Просто это правды персональные. Для других эти годы будут знойной радостью полового созревания, первой поездкой за границу, шальными деньгами — тоже первыми. И они будут вспоминать о них с ностальгией.

Случившиеся перемены уже стали частью народной мифологии, для которой нет генерального курса, никто не пишет её, а разрозненные личные воспоминания перекатываются, как в калейдоскопе.

Я видел многих, для кого эти годы были кошмарными прямо с девяностого – им было что терять, у них рушился мир, умирал родной НИИ, было голодно, болели дети…. Когда нет денег – не до виз, эти свободы прошли мимо них.

А были их дети, к которым в девяностые подступила не разруха и не возрастные болезни, а та самая свобода, выпущенные на волю книги, фильмы и прочая радость начитанных людей. И для них сейчас происходил переход из юности в молодость.

Есть давний анекдот, где социологи спрашивали старика:

– А тебе, дед, когда лучше жилось, при Хрущёве или Брежневе?

И он отвечал:

– При Сталине!

– Так он же тиран был?!!

– А мне при Сталине все девки давали.

Дело вовсе не в возрасте.

Какой-нибудь выросший мальчик, у которого папа, вместо того, чтобы крутить взад-вперёд синхрофазотрон, был вынужден торговать носками, ненавидит это время, и будет его ненавидеть, когда сам станет отцом.

А девочка, у которой и вовсе папа куда-то подевался, тогда начала ездить в Германию — полюбила этот год вечной любовью, и любовь эту ничто не разрушит до старости.

Возникают анклавы памяти, связанные с потерей квартиры или работы, не говоря уж о провинциальных городках, где встал стале-уголь-рудокомбинат.

Когда слышатся разговоры о появившихся тогда возможностях, все они переводятся на обычный язык абсолютно одинаково – если ты такой умный, то почему ты такой бедный? Этот мотив гибельный, он вообще присущ всем временам: «он мог встрепенуться, освоить иностранные языки, основать собственное дело».

То есть, девяностые годы – это время быстрых социальных лифтов, а потом наступило время паузы.

Но и это неоднозначно — скажем, зайчику, у которого отжали теремок, не нужны лифты, ему нужен его домик с грядками.

А на окраинах империи, где начались настоящие войны, социальные лифты, что там были, как раз оказались самыми быстрыми.

Потому что они возникали в связи со смертью или бегством других людей.

Многие говорят про девяностые с интонацией солдата, вернувшегося с войны — страшно было, но я там был, да выжил, я крутой, не то что вы, тыловые крысы, жизни не видели.

Ведь уже полно людей с травмой, полученной в этих социальных лифтах – падение в шахту, синяки от захлопнувшейся двери и прочее.

Это всё психотерапевтическое выговаривание.

В этом месте нужно сказать, что нет какой-то идеальной правоты в этих воспоминаниях. Больше нет глупости, чем убеждать другого: «Нет, тебе было хорошо» или «Вспомни, тебе было плохо».

Проще всего тем людям, у которых было предназначение – тот же синхрофазотрон, пасека, операционный стол или кафедра. Эти люди могут измерять прошедшее и настоящее с помощью линейки своего предназначения. Случилась польза или нет.

А если предназначения нет, а была только зарплата – тут и начинаются абстрактные споры о том, хорошо или плохо.

Моя любимая история по этому поводу, приведённая в одних математических воспоминаниях, такая: среди столпов Московской математической школы был Дмитрий Евгеньевич Меньшов. Ещё в шестидесятые годы на каком-то юбилее его попросили рассказать о рождении Московской математической школы. И он сказал: «В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году — ортогональными рядами.

А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…»

Разбирайся сам, смотри на фотографии одноклассниц в кудрях до плеч, на запоздалые варёные джинсы, на неузнаваемые лица.

Главное всё равно внутри тебя.