Если волшебным образом отыскать эмигранта первой волны и снабдить его отличным знанием Москвы, сможет ли условный поручик Голицын понять, что коммунизм столицу давно покинул? Нет. Его не соблазнят очереди за седьмыми айфонами, вальдшнепы на прилавках Дорогомиловского рынка, выступления фольклорных ансамблей и драки на выставке Серова. Наш выдуманный герой прежде всего поразится отсутствию церквей в центре Москвы, и будет прав.
Стандартный горожанин дореволюционной закваски при упоминании своего адреса называл не улицу, а приход. Люди рождались не в квартале № 66 Кунцева, а, скажем, в приходе Неопалимой Купины. Таково стандартное начало сотен воспоминаний. «Я появился на свет у Николая Чудотворца в Плотниках». Храм становился полноценным участником рассказа – не только в сценах Пасхи, Крещения и крупных праздников. Он мелькал перед глазами каждый день, как сейчас это с успехом делают панельные многоэтажки, торговые центры или гаражные кооперативы.
Пять лет революция терпела. Самую первую часовню в Москве снесли в 1922-м. Она стояла в пятидесяти шагах от нынешнего здания Госдумы. А последнюю церковь отправили в утиль в 1972 году. Этот храм, много раз описанный Иваном Шмелевым, стоял у Калужских ворот. Советская власть методично уничтожала религиозные здания на протяжении пятидесяти лет! 1922-1972! Юбилей!
То, что не удалось сделать Ивану Грозному и Петру Великому – преодолеть «инаковость» Москвы – смог сделать Сталин и система, им порожденная. В городе широких проспектов и образцовых универмагов не было места маленьким приходским храмам. Ведь не церкви делали Москву сильными, ее наполняли содержанием сильные люди.
Например, возле храма Ильи Обыденного на Остоженке жил блестящий ученый Андрей Чеславович Козаржевский, его учебники латыни считаются классическими. «В начале 1990-х годов мне очень интересно было ходить с ним на выставки работ Павла Корина: персонажи картин являлись для него не только историческими личностями, как для большинства из нас, но и живыми людьми, которых он лично когда-то знал: «этому я помогал по службе», «эту парчовую ризу я держал в руках», «этого протодиакона я слышал много раз», «эта монашка — знакомая нашей семьи» и так далее», — вспоминает И.В.Барышева.
Именно золотые маковки видел каждый, кто въезжал в Москву со стороны Воробьевых или Поклонной горы. Вертикальные доминанты неорусских и классических звонниц создавали образ города, который являлся Петербургом, Иерусалимом, Вавилоном и Римом одновременно. «Мы въехали по узкой дорожке в мелкий, но частый лес. Вот он стал редеть, дорожка круто поворотила влево, мы выехали на открытое место, и третья часть Москвы, со всеми своими колокольнями, церквами и каланчами, которые так походят на турецкие минареты, разостлалась, как нарисованная, под нашими ногами. Впереди всего подымался Новодевичий монастырь со своими круглыми башнями и высокою колокольнею; посреди необозримых лугов тихо струилась в своих песчаных берегах капризная Москва-река: то приближалась к подошве Воробьевых гор, то отбегала прочь, то вдруг исчезала за деревьями, которые росли кое-где по скату холмов. Как в волшебной опере, менялись поминутно декорации этой обширной сцены: при каждом повороте дороги, при каждом изгибе гор Москва принимала новый вид», — писал Михаил Загоскин. Место взорванных колоколен заняли силуэты сталинских высоток.
Скольких храмов лишилась Москва в 1920-1970-е годы, сказать трудно. В литературе мелькают цифры в 350-450 церквей. Мы проследили судьбу всего лишь нескольких пустырей в центре города, где некогда стояли церкви, а сейчас носится лишь всеобъемлющая Пустота. Время само ответило на ахматовский вопрос – пустырь или монастырь.
А с тем храмом в районе Манежной, на который большевики первым положили глаз, произошла интересная история. В девяностые, в эпоху всеобщего увлечения стариной, его решили восстановить. За дело взялся Зураб Церетели, вознамерившийся вернуть часовню Александра Невского на Манежную площадь. Но конструкция в исполнении Зураба Константиновича вышла несколько странной, и в пространство Охотного ряда ее так и не вписали. Церетели топнул ногой и отправил часовню во дворик собственного музея на Гоголевском бульваре. Новодел, назначавшийся для совсем иного участка, так и стоит в километре.
Наша короткометражка – не про то, что весь центр нужно заполнить церквями. Уже нет людей того склада, которые могли бы создать в старой Москве рой приходов, а те в свою очередь стали бы основой созидательных социальных связей. Этот фильм – небольшое размышление о том, какой слой культуры мы потеряли в XX веке и не спешим восстанавливать.
А с чего это вдруг либералы, спросит обыватель, озаботились судьбой разрушенных московских церквей? Опять вздумали лепить причудливую смесь из английского парламента и запаха ладана? Нет, на этот случай у меня припасена чудесная цитата из Федотова: «Москва по сердцу, не по идеям, всегда была либеральной. Не революция, не реакция, а особое московское просвещенное охранение. Забелины, Самарины, Шиповы до последних лет отрицали «средостение», мечтая о Земском Соборе и о земском царе. Здесь либералы были православны, чуть-чуть толстовцы. Здесь Ключевский был гостем «Русской Мысли» и ходил церковным старостой. Здесь именитое купечество с равной готовностью жертвовало на богадельни, театры и на партию большевиков».
Дорогие просвещенные охранители, возвращайтесь! Вас очень не хватает. Балаганных деятелей – пруд пруди, а нормальных – два человека на всю губернию.
