Елена Костюченко поговорила с Надеждой Толоконниковой о клипе Pussy Riot «Чайка», получилось очень много, но мы же любим лонгриды. Особенно интересно читается, когда уже знаешь о судьбе мюзикла «Тараканище» (там должна была играть Толоконникова, а Центр Мейерхольда отменил его постановку, обвинив создателей спектакля в дебоширстве), но и вообще интересно, такое программное высказывание.
Сам клип вот:
— Музыку помогал писать Дейв Ситек?
— Да. Он музыкант из Лос-Анжелеса. Но в электронной музыке почему-то музыкант называется не музыкантом, а продюсером. От английского слова produce – он производит. И ничего общего не имеет с жирным типом с сигарой, который руководит. Да, Дейв всегда что-то курит, но не сигару. Тут уже можно теперь.
— Как музыка писалась? Как это вообще происходит?
— Эту вещь он писал самостоятельно. Были штуки, которые мы писали совместно, но тут я приехала к нему, просто абсолютно вдохновленная Навальным, написала текст, и у меня вдохновения хватило просто на то, чтобы выстроить этот ритм под данный Дэйвом бит. Потом мы вместе крутили-докручивали, какие-то трубы, но все-таки в музыке основной вклад его, конечно.
— Дэйв понимал, про что песенка?
— Да, он понимал, конечно! Еще до этого я ему выносила мозг. Так же, как я выносила мозг всем в зоне Навальным, когда выборы были мэрские. У меня весь отряд болел за Навального, чтобы он победил на выборах, и они ждали, когда я прибегу с разговоров с Петей, и мы очень сильно ждали, что будет второй тур.
Вот здесь было примерно так же. Я выносила мозг Дэйву еще до этого, как и другим людям. Но они не так отзывчиво отнеслись. Но Дэйв – он разговаривает даже с кошками – и он именно на каком-то животном уровне, на эмоциональном очень ловит то, что нужно человеку сейчас. И мне кажется, что для совместного творчества это самое оно. Когда у тебя нет суперпринципиального плана, что нужно сделать, а когда ты пытаешься поймать настроения и чувства другого человека. И я Дэйву в этом смысле доверяю. Обычно когда я все таки пишу с кем-то музыку, я очень много кричу, комментирую, машу руками, ставлю Баха или Генделя, говорю, что мне вот так надо, а не иначе, что мне не нужна вся эта чудовищная ваша попса или эти космические струны трансовые, у меня дикие истерики по этому поводу бывают. А тут как-то с ним все очень легко и гладко. Я знаю, что если он что-то произведет, то мне это понравится, с 95% вероятностью так и происходит.
— Ты с ним писала «I can’t breath» (песня Pussy Riot, посвященная афроамериканцу Эрику Гарнеру, которого задушили полицейские при задержании, написана год назад – Е.К.), да?
— Нет, это Ник Зиннер. Но у них – одна команда, они друзья. И у них просто, видимо, какая-то одна, похожая этика, поэтому они очень гармоничны всегда в коллаборациях принимают участие. И для них, видимо, важно что-то такое общее выработать, а не эго свое привнести, как это бывает периодически в каких-то коллаборациях.
— Текст писала ты?
— Да. Про странгуляционную борозду Петя написал. Все остальное написала я.
— Когда этот текст писался? То есть вышло расследование Навального и ты решила, что хочешь делать песню?
— Ну, во-первых, я была дико вдохновлена расследованием. Но, конечно, для того, чтобы осмыслить все это, нужно было некоторое время. Сначала, когда его первый раз фильм («Чайка», выпущен ФБК – Е.К.) посмотрела, была в несколько тяжелом состоянии. Шок был. И поэтому я не сразу отреагировала. Не очень очевидно, что если тебя что-то приводит в тяжелое состояние, тебе нужно об этом написать песню. Но потом постепенно немножко отошла.
Этот чистый ужас от расследования, вероятно, потому, что сделали такую форму фильма. Потому что это все-таки бьет по мозгам сильнее, чем просто пост. Есть посты, в общем, тоже со страшной совершенно информацией, но вот именно форма кинематографа – она достигает своих целей, сильнее бьет эмоционально. Но все-таки редко меня фильмы приводят в такое состояние. В последний раз это был как раз Звягинцев, «Левиафан». И, видимо, одно на другое наложилось и оказалось, что они, в общем, похожи и о похожих вещах говорят. Эта коррупция, которая убивает людей. Коррупция, которая приводит не просто к краже денег, но которая приводит к лишению жизни, лишению свободы. И где-то дней через 10 я написала песню.
— Удивительно, что на тебя это так подействовало. Мы обсуждали с коллегами, что сложно людей в такие истории эмоционально вовлекать. Ты копаешь годами, а читатель говорит: это и так очевидно, я живу в этом, и чего?
— Клип — это попытка преодолеть «и чего». Это маленький шаг, но «и чего» нужно преодолеть, без этого ничего не будет. Я это «и чего» постоянно чувствую. Есть надежда, что с помощью аудиовизуальных средств… Ты привлекаешь какие-то вещи, которые испокон веков воздействовали на человека. Аристотель писал про воздействие разных ладов музыки на человека. Вот и мы пытаемся.
— Золотые батоны воздействуют на человека.
— Золотые тельцы, золотые батоны… Пир во время чумы, в общем. А Марко Ферери, «Большая жратва», вот эта курица, которую прокурорша в кадре ест – это цитата из него, там куча всего намешана на самом деле.
— Как ты поняла, что нужно именно обращение прокурора к сыну?
— Понятно, что если напишешь просто какое-то вот такое обличение… Ну, во-первых, мы это много раз уже делали. Мы писали с нашей позиции и писали о том, какие все козлы. А тут захотелось залезть к ним изнутри в голову. Понятно, что, все-таки от иронии невозможно было избавиться полностью, поэтому текст иронический.
У меня сейчас в целом театральный период. Я хочу делать что-то между концертом, мюзиклом, спектаклем, где будут разные представлены высказывания не только положительных персонажей, но и персонажей отрицательных: прокуроров, ментов, судей. Допустим, ария мента, который любит пытать людей в отделении. Ну да, это одновременно и ирония, и сатира, и одновременно это все-таки попытка проникнуть в их психологию. Потому что если ты все время говоришь только со своей колокольни, и зритель постепенно устает от этого, и ты закостеневаешь в этой позиции. А нужно себя постоянно расшатывать. Поэтому тут я решила залезть в самого прокурора. А второй причиной было то, что захотелось сделать такой гангста-рэп. А кто тут гангста в этой позиции? Ну явно не я гангста. Поэтому гангстой стал прокурор — как и есть на самом деле.
— Когда ты писала текст, ты пользовалась только расследованием Навального, или еще копала? Потому что там есть какие-то довольно неочевидные вещи.
— Какие, например?
— Ну вот про соляное месторождение.
— Есть у Навального про соляное… Навальный же не пытается представить это как только свое расследование, он ссылается на другие источники, на Новую в том числе. Я второй раз пересмотрела просто внимательно, конспектируя кино. У меня есть конспект вот этого всего. И потом уже, опираясь на конспект, я написала текст.
— Я тебя хотела спросить про эстетику клипа.
— Нужно было собрать все самое отвратительное, что есть в современной эстетике, которую пропагандируют и которой живут путинские чиновники. И как раз несовпадение этих эстетик, какая-то их тотальная рассинхронизация – она манифестирует то, что полная какая-то каша происходит в головах, в их жизнях. Какое-то постоянное несовпадение слова и дела, несовпадение слова и слова, несовпадение дела и дела. Когда начинали снимать, я привлекла Андрея Феночку, который раньше нам монтировал видео для «Медиазоны». Он выступил со мной сорежиссером. Идею придумала я, но в технической части я не так хороша, а у Андрея есть профильное образование. Соответственно, мы с ним отработали рука об руку. И у него, как и у меня, в принципе, были вопросы, как все эти кадры будут рифмоваться, потому что эти эстетики – они настолько не совпадают друг с другом.
С одной стороны – прокурорское барокко. Прокурорское барокко – это как раз выражение из фильма Навального. Он меня очень вдохновил, потому что хотя он документальный, там сильнейшие художественные попадания есть. Это намеренный шик, это золотой батон. Мы, конечно, были бы рады снять все в самых настоящих дворцах, потому что все-таки наша локация — она не такая убедительная. Но у нас нет доступов в такие места, поэтому мы снимали там, где пришлось.
— А где вы снимали?
— В Измайловском Кремле. Как только туда поступаешь, там сразу две пушки стоят. Одна из гжели сделана, вторая – из хохломы. И почему-то эта вся инсталляция сделана для молодоженов. Я не знаю, при чем тут пушки, хохлома и молодожены, но это полный ад. Это китч. То, что, собственно, и надо было. Это первая локация. Вторая локация – это такая советско-фашистская эстетика, которая у нас возрождается, особенно с вот этим пафосом завоевания новых территорий, но которая в связи с кризисом несколько отходит на второй план, вынужденно. Но она буквально недавно была актуализирована и привела к гибели многих людей. Такое условное «Мы русские, с нами Бог», но при этом мы возвращаемся почему-то в Советский Союз. Какое-то полное несовпадение. Но отсюда растет заброшенный советский ДК, где мы это снимали. И отсюда растет Чайка двуглавая, которая понятно к чему отсылает. Что происходит в зале этого ДК – торжественное повешение людей, продолжение рассказа о том, как правильно жить по-прокурорски, как правильно совершить экзекуцию. Повешения в клипе не случайно, потому что эпизод с директором иркутского пароходства случился.
— С Цапками еще случилось.
— Да. И третья локация – это тюрьма. Это то, что происходит между пирами, между этим пиром во время чумы. Когда наша героиня жрет курицу… Это мы жрем курицу, а у них там что-нибудь получше. Ну, просто мы нашли курицу. Даже не курицу, а индейку. Мы были бы рады, конечно, притащить туда то, что они жрут на самом деле, но у нас просто не хватило бюджета, поэтому мы просто зажарили эту гребанную индейку, которую, кстати, тоже было сложно найти, потому что у нас еще и продуктовый кризис в стране. Мы просто заебались искать эту индейку, у нас это была спецоперация. Мне пришлось даже за нормально выглядящим виноградом бежать в специальный «Зеленый Перекресток», потому что в магазине, который рядом со мной, там какой-то жухлый виноград, который абсолютно никуда не шел. И в принципе, конечно, купить свежие продукты — это проблема, поэтому просто реквизит набрать – это была спецоперация. Но чуваки, наверное, жрут нормально. Конечно, я была бы рада разложить там икру красную, черную, сыры санкционные, но просто на это средств не хватило. Поэтому мы жрем курицу, точнее индейку. И в промежутках между пожиранием индейки и вот этими рассказами, как правильно вешать людей, собственно, самими повешениями, происходят посадки людей в тюрьмы и пытки.
Поэтому в тюрьме у нас идет рассказ о том, как правильно пытать, как правильно делать «Ласточку», как правильно лить на лицо водой через мешок, чтобы человек рассказывал о том, что нужно следователю. Мы предстали самыми отвратительными людьми, которыми только можно представить.
— И каково было отыгрывать пытки?
— Честно говоря, это все часть работы. Человечество придумало актеров для того, чтобы изобразить то, что происходит на самом деле. Странно, да? Мы пытались это делать с обычными людьми, но быстро поняли, что это приведет к производственным травмам. Поэтому у нас в роли пытаемого, который бьется головой везде, специально обученный актер Коля Молоков, который до этого пять лет учился биться головой без травм. Но уже в процессе, когда у тебя мерзнет зад при минус 15 градусах в неотапливаемом помещении, ты скорее думаешь, как выполнить то, что ты задумал, нежели о каких-то других психологических моментах.
— Ну и как тебе в роли прокурорши?
— (смеется) Ну на удивление смогла вжиться. Видимо, во мне все-таки умерла актриса. Или не умерла? Когда ты проходишь этот момент, ты говоришь сам себе: да, ок, я буду изображать этого мудака. И в дальнейшем у тебя этот договор лежит где-то на полочке и ты просто изображаешь из себя этого человека. Я особенно переживаю в процессе за технические вещи, чем насколько удастся это дело изобразить.
Вообще было непросто, конечно, в эту шкуру влезать, так что я дичайше благодарна всем тем девочкам, которые приняли в этом тоже участие из Театра.doc. И Вике Нарахсе, она хореограф из центра Мейерхольда. И плюс там еще одна, которая не относится ни к каким театральным инстанциям, она просто активист – Люда С. Они все как на подбор очень смелые. Мы спрашивали: хотите ли, чтобы ваши имена где-то прозвучали, они говорят: «Да пожалуйста. Мы не боимся, это наше высказывание, мы за него готовы постоять именем».
Конечно, найти было очень сложно людей, которые принимают в этом участие. Потому что мне до этого отказало групп пять разных людей. Очно, в очном разговоре. И заочно я, наверное, писала еще пяти-семи своим знакомым из театральных, музыкальных кругов. Они относились ко мне достаточно неплохо. Они отказывались по причинам политическим, потому что не хотели проблем, а все говорили: «Ты же понимаешь, ты же сама все понимаешь. Мы студенты ВГИКа, мы кто-то еще, нас могут выгнать». То есть не то, что могут. Они были все абсолютно уверены, что их выгонят, если они примут участие в такой вещи. Хотя, в общем, задумка нравилась, но они не могли себе позволить этого сделать.
— Но ты обращалась, получается, к профессиональным кругам?
— Да, потому что нужно было уметь танцевать. Это была такая мюзикл-задумка. С активистами получилось бы все гораздо сложнее или вообще не получилось бы достичь синхронности. Они же не имеют вообще никакого отношения к пользованию своим телом в танцевальном смысле. Мы пытались учиться танцевать балет с активистами Pussy Riot, и это был пиздец. Мне кажется, мы разрушили этот балетный зал, мы как слоны по нему скакали.
— В песне прокурор поет: «Выбирай Россию, а не Европу».
— Ну не то что выбирай. Он поет: я дела предпочитаю вести в России, но жил бы в Швейцарии. Речь идет о потребительском отношении к России, когда они бизнес и деньги делают в России, а лайфстайл пытаются выстраивать в другом месте, где живут их родственники, дети. Швейцария и прочие замечательные места.
— Кто зритель этого видео?
— Мы тут несколько пошли вперед, решили стать более понятными, по сравнению с прошлыми высказываниями Pussy Riot. И тут зрителем может быть не только тот, кто смотрел расследование Навального, но и если кто-то затесается, кто «Чайку» не виден, смысл понятен вполне. Это такая более прямая сатира и тут более классические методы донесения материала использованы. Без каких-либо девочек в балаклавах, малопонятных простому человеку. Тут все гораздо более ясно расписано, буквально в каждой фразе перечисляется то, что высмеивается. Нету каких-то метафорических высказываний, то есть они уменьшены до предела, насколько это вообще возможно в моем сознании. И я пыталась сделать максимально высказывание в лоб, то есть это такая агитка. Практически пропаганда. Что тут может оказаться непонятным? Ну у кого-то может быть негативная реакция на то, что Pussy Riot, агенты Госдепа, опять критикуют наши доблестные органы.
— Совместно с американцами критикуют.
— Ну да. Но вполне понятно, за что критикуют. В глубине души у большинства людей будет сочувствие. Никакого открытия здесь не совершено, тут скорее эмоциональное воздействие. В очередной раз подчеркнуть, что все и так знаю. Такая агитация, только честная агитация. В отличие от Киселева, который все за уши притягивает, это максимально основано на фактах.
— О последствиях.
— Так нормально все будет. Вот смотри, во-первых, им есть, чем заняться помимо нас. Все-таки это не совсем та ситуация, когда Путин распушил свой хвост в 2012 году, когда он только вернулся в должность. Я не думаю, что сейчас сильно дело есть до нас. Во-вторых, есть Навальный. Навальный жив, значит, и мы все будем живы. По крайней мере, я не считаю, что мы в чем-то хуже или менее смелы, чем Навальный, поэтому это такой лакмус. Лакмус и образец.
— Но их может пробить на эмоциональном уровне. Обидеть.
— Ну, посмотрим. Мы представляем, в какое время мы живем. Вокруг меня — сплошные увольнения, одного уволили, второго уволили, третьему отказали в показе спектакля. И это наименьшее, что происходит. Но мы собрались в этой нашей команде, все эти люди, которые, в общем, достаточно радикально настроены и тут все изначально уже понимают, что могут быть последствия. Люди из Дока, которых пинают из одного места в другое, у которых полно проблем. И помимо нас они представляют, что это такое — делать какие-то политические высказывания на тему Болотного дела или Хасис. Они и так прекрасно осведомлены о том, что происходит вокруг.
И я совершенно не темнила с теми, кого я в это дело пыталась втянуть. Наверное, поэтому очень много отказов получала — я им сразу вываливала сразу от начала до конца. Понятно, что большинство совершенно не было готово такое приводить в свою жизнь. И я получала какое-то адское количество отказов и была просто на грани в очередной раз. В какой-то момент я была убеждена, что вообще ничего не произойдет, вообще ничего не случится, потому что это был уже канун Нового Года. И, собственно, девочек я повстречала где-то 30-го декабря, когда я уже думала, что всё, все ушли в запой и сейчас разъедутся куда-нибудь или будут просто пить и вообще ничего не случится.
— А текст ты написала, получается, в декабре?
— Где-то в середине декабря я написала. А снимали мы 13-15 января.
— За три дня сняли?
— За два дня и за одну ночь. По условиям там был пиздец. Там не было отопления, в этом ДК. Был -15 мороз, но все как-то выжили и никто не ушел, никто не убежал. Всю ночь от начала до конца, все необходимые сцены. Понятно, что когда рассчитываешь, что будешь снимать 5 часов, снимаешь 10 на самом деле. Постоянно свет выключается, отопления вообще нет, камеры просто отключаются из-за холода, свет отключается из-за холода, электрик пьет. Настоящий российский опыт съемочный. Но все бодро как-то выжили, держались. И даже пришли потом.
У нас съемки в тюрьме были через день, и я уже думала, просто все разбегутся. Это реальная тюрьма, она год назад закрылась. СИЗО настоящее, там еще сидит зам начальника по тылу. Бывший. Он живет там как верный сторожевой пес режима. Он надеется, что эта тюрьма откроется опять, что будет больше заключенных в России и тюрьма откроется. У меня просто все внутренности куда-то вот скрутились, потому что я чувствую этот тип людей, с которыми я провела два года. И, главное, он меня тоже почувствовал, потому что говорит: «Откуда вы все это знаете?» Я не пыталась показать как-то свои знания специально, но он почувствовал.
— Это московское СИЗО?
— Да. За МКАДом, на Дмитровском шоссе, на севере. Но оно технически относится к Москве.
— И он знал, что вы снимаете клип?
— Он узнал потом, да. В процессе он понял, что к чему, но, в общем, дядька спокойный. Особо не проявлял недовольства, сказал – вынесите мусор за собой. Мы вынесли мусор и ушли.
— То есть он там как сторож живет?
— Ну, как смотрящий. Надеется на возрождение былой славы. Мы не то что первые, которые там что-то снимали, там постоянно происходят съемки, «Битва экстрасенсов», НТВ там постоянно что-то снимает, подвалы НКВД восстанавливают. Интересные такие интерьеры киношники, художники восстановили в некоторых камерах. Ни для кого не секрет, что происходит в российских тюрьмах, в том числе и для самих этих сторожевых псов, поэтому его не сильно смущало то, что мы снимаем пытки. Да, пытки. И что?
— А что за ДК?
— ДК просили не называть. Из ДК на следующий день нам позвонили в панике: мы поняли, что вы Pussy Riot, снимаете здесь клип, и мы знаем, что Pussy Riot – это что-то нехорошее. Дословно — «что-то нехорошее». Вот такое представление, которое почерпнуто, видимо, из российского телевидения. «Вы хуй знает что, оно что-то нехорошее». «Вы можете не показывать снаружи ДК, чтобы не узнали, чтобы у нас не было проблем?» Мы соблюдаем договоренность, снаружи не показываем, изнутри показываем. А там уже дальше как бог рассудит.
— И музыка, и тексты, и визуалка поменялись у вас сильно.
— Было бы странно, если бы оно не произошло. Панк – это вот такая тема, когда ты постоянно удивляешь. Панк – это не то, что ты один раз себе ирокез сделал, и ты его носишь всю жизнь из года в год. Это не панк, это консерватизм. А панк – это когда ты постоянно меняешь образ, т.е. ты должен быть неуловимым, абсолютно и постоянно разрушать устои не только политические, но и устои культурные, какие-то культурно-генетические коды, которые уже освоил. Подрывать природу и культуру. И поэтому смена – она достаточно естественна. И вообще надо сказать, что будет еще много смен происходить. Я много всякой музыки пишу и моя цель как раз в том, чтобы каждая песня буквально отличалась по стилю от следующей. Ели они все начнут залипать в каком-то одном стиле, меня это как раз совершенно никак не устроит. Я считаю, что современный панк – он, все-таки, более электронный, потому что раньше было самое простое, что мог найти человек – это гитара. Теперь самое простое, что может сделать человек – это закачать Logic Pro себе на компьютер и, собственно, тыкать и нажимать и получать музыку. Поэтому, все-таки, большая часть вещей – она будет электронной, но стили будут совершенно разные. Ну и плюс, понятно, пианино, потому что, в общем, наверное, мало кто ждет, что панк будет сидеть и играть на пианино, а я так периодически делаю. Поэтому такие пиано-соло периодически встречаются в том, что я сейчас делаю. Не в этом треке, но в принципе да.
— Но все вместе – это панк?
— Панк – это метод. Мне не нравится такое субкультурное понятие о панке, когда ты реально залипаешь в одном образе. У Александра Бренера еще очень сильно критиковал субкультурное понятие о панке — когда ты реально одеваешь узкие штаны, распарываешь их и считаешь, что ты все, пиздец панк. Для панка нужно гораздо больше. Один день ты распорол штаны, второй день ты надел лабутены, третий день ты побрился налысо, а четвертый день ты каким-то образом отрастил себе волосы длинной до жопы. То есть ты реально должен постоянно подрывать, меняться и преодолевать ожидания. Для меня вот это панк.
— Последние песни ты пишешь вместе с американскими музыкантами.
— Не только с американцам, еще и с англичанами. И в принципе, готова работать со всеми, но так складывается, что в России люди по большей части… из каких-то соображений, из-за возможных последствий политических для себя отказываются это делать. Есть некоторые, с которыми я и в России работаю. Но по большей части это риски для людей. Я как правило об этих рисках людей сразу оповещаю, поэтому как и в случае с «Чайкой» у людей сразу поубавляется желание. Но я надеюсь, будет формироваться какое-то коммьюнити, вроде бы уже есть ядро. Безусловно, не хочется уходить полностью в американский или европейский продакшн, мне хотелось бы быть где-то на перепутье. Потому что у меня есть много чего, как мне кажется, есть привнести и туда, и туда. Потому что Россия – такая странная страна, которая, по Чаадаеву, должна послужить уроком другим. Вот я служу уроком с одной стороны тем, кто живет в Европе, в Америке. Я прихожу к ним и помогаю говорить на политические темы. Почему-то без меня они стесняются говорить на политические темы, хуй знает почему. Просто российская телка приходит – и они начинают: «О да, мне бы хотелось поговорить о полицейском насилии, а еще мне о феминизме хотелось поговорить, а еще о проблемах ЛГБТ». «А почему вы сами этого не делаете?» «Ну не знаю». Я такой политический психотерапевт у них.
Но я могу каким-то методам, ну и просто чему-то у них научиться, привнести к нам в Россию. Как нужно снимать, как нужно делать музыку. Не то что я какой-то пиздец светоч, но то, чему я смогу научиться, с радостью привнесу в то, что происходит в политической музыке и в искусстве в России сегодня.
— То есть сейчас сформировалась такая тусовка музыкантов из разных стран, которые хотели бы попеть, поиграть, поговорить про политику?
— Да! Сейчас часто такой тезис формулируется, что политическая музыка уходит на второй план, ее как бы нету. Вот раньше был панк, а сейчас никого нету. На самом деле она есть, но надо копать глубже и не только в Европе, нужно смотреть в Африку, например. Там достаточно много политический музыки. У нас в планах делать видео с самыми разными музыкантами-активистами в разных странах. Ну и в принципе с активистами, потому что ни могут привнести какую-то тему, а мы эту тему можем уже актуализировать в музыке. То есть такой музыкально-политический интернационал.
— И что в итоге — клипы, альбомы?
— Клипы точно будут, потому что это устоявшаяся форма высказывания Pussy Riot. Только устоявшееся это скучно, так что наверняка будет что то еще. Не то, что я мнусь и не хочу говорить, просто я сама этого не знаю, я обычно что-то чувствую и сразу делаю. Меня многие за это терпеть не могут, потому что если я что-то чувствую, у меня сразу появляется шило там, я мучаю всех. В этот раз я всех лишила новогодних каникул, мы репетировали со второго января. Я говорила: «Не существует для нас такого понятия, как каникулы». (Смеется). И все звуковики, световики, монтажеры, режиссеры и камерамэны – все, все работали. Не то что они не хотели этого, они хотели, у нас активистская история, но однако же это все случилось, потому что у меня шило образовалось. И я не могу предсказать, что может случиться.
Есть наметки того, что хотелось бы продумать какую-то концертную программу, но которая бы не была обычной концертной программой. Мне кажется, обычная концертная программа вообще уже выходит постепенно из актуальности потому что это скучно. Не то что это какая-то новость, многие делают шоу, но просто мне хотелось бы сделать такой политический мюзикл. На Бродвее есть «Книга мормонов», которую сделали создатели «South Park». И мне бы хотелось сделать свое высказывание в этом жанре. На пересечении театра, мюзикла и концертной программы. Вот. Но когда это состоится, я не могу предсказать, и в какой форме – тоже.
— Но это будет ездить по залам, люди будут покупать билеты?
— Я о фактической стороне дела не имею никакого представления, но то что это будет проходить в разных местах, очевидно, потому что участники, политический интернационал, у всех свои интересы, все захотят поговорить о своих локальных проблемах, поэтому по всей видимости это будет двигаться и меняться, и местоположение.
— Круто, если вообще получится находить пересечения. У всех свое болит.
— Есть пересечения, да. По тюрьмам, например, пересечения на сто процентов России и Америки. Огромное количество людей, которые сидели за наркотики. Еще до того как США легализовали марихуану, я встречала людей, и в России и здесь, за то, что они держали в руках эту чертову марихуану и получили срок. Условия в тюрьмах тоже ужасные. Вот и намечается тема для сотрудничества с американскими музыкантами. Потом у них не то что отсутствие коррупции полностью, а то, с чем начал работать Бенни Сандерс – это внутренняя коррупция. Легализованная, неолиберальная коррупция — это тоже то, с чем можно работать вместе с американскими культурными деятелями.
— Пытки, рабство?
— Они есть. Есть в тюрьмах некоторых, и по некоторым статьям даже хуже, чем у нас. Я не очень бы хотела быть Киселевым, но да. Некоторые тюрьмы находятся в государственной системе, а есть тюрьмы, которые приватизированы, которыми владеют частные лица. И в результате происходят страшные вещи. Люди работают, как и у нас, по 16 часов в сутки. Конечно, плюс, что система реально очень сильно федерализована и от штата к штату все очень сильно меняется, и все зависит от руководства конкретного штата — и на уровне законов, и на уровне отношения. Где-то к власти приходят люди, которым есть дело до заключенных, которые пытаются вводить программы обучения. Я общалась здесь в Нью-Йорке с разными правозащитными организациями, которые занимаются обучением заключенных, реабилитации через искусство. У них процент рецидива на глазах сокращается после всех этих программ. А есть техасские тюрьмы, там очень печально все: там есть пытки, постоянное содержание в одиночных камерах, бесконечное перебрасывание из тюрьмы в тюрьму, если человек чем-то недоволен, скрывание от родственников, сокращение телефонных звонков.
— Когда ты только освободилась…
— Я не нашла своих виски и телочек. Я помню, я написала такой пост в этот фб, и у всех была такая паника, истерика, потому что все воспринимали меня тогда просто как академика Сахарова, я была мягко говоря в удивлении от этого еще ближайшие полгода, и не могла никак оправится. Потом вроде люди стали меня нормально воспринимать, как раньше – как странного художественного деятеля.
— Сейчас полегче?
— Полегче, конечно, стало, потому что была направленность всех взоров, ожидание того, что ты сейчас вот именно в этот момент спасешь Россию. Я в принципе была бы и не против спасти, но мне кажется, моя роль все-таки другая. Такого человека, который рубит правду, а не классического политика, которому нужно улыбаться и говорить приятные вещи.
— Тогда из твоих слов складывалось впечатление, что ты будешь заниматься классической правозащитой, тюремные медиа, объединение заключенных.
— Это все есть и это работает. Я не то что бы это откинула и никуда особенно ухожу, я постоянно на связи. Но очевидно, что я просто не профессионал в правозащите и в медиа. Зачем мне изображать то, в чем я не профессионал? Мне кажется, я гораздо лучше произвожу образы, картинку, художественный продукт какой-то. Делая это, я гораздо более счастлива, я гораздо более радостно осуществляю то, я что я могу хорошо делать. А все эти проекты реально живы, у нас 40 дел по всей стране в «Зоне права». Но в этот раз уже мы заводим дела.
— То есть люди нашлись.
— Не то чтобы они нашлись. Просто я, Петя, Маша — все мы весь первый год нашего освобождения искали этих людей. Много страшных совершенно разочарований было, попыток, горя, драм. Было реально сложно выйти на то, что происходит сейчас. Мы там пытались что-то своими руками построить. Но совершенно очевидно, что в принципе ручное управление скорее сгубит нашу страну, нежели чем ее спасет. Поэтому было понятно что нужно найти людей, которым реально можно было делегировать полномочия. Это и Паша Чиков с его опытом в Агоре, главный юридический эксперт по правозащите. Сергей Петряков, который сейчас является главой «Зоны права», руководит юридическим отделом и попутно отвечает на все звонки по горячей линии. Главный редактор «Медиазоны» Сережа Смирнов — невероятная находка, талант и боец.
— Pussy Riot, каких мы помнили и любили – компания анонимных девиц в балаклавах, которые завоевывают крыши спецприемников, Лобное место и бутики в Конюшенном. Их невозможно поймать, потому что они нематериальны, они возникают в месте осуществления акций и исчезают после песен. Городской партизанинг, цветные колготки… все, да? Закончилось?
— А я не знаю. Может появиться кто угодно, кто захочет это реализовать. Не то что на мне свет клином сошелся. Я же не отказываюсь от нашей изначальной декларации, которую мы с Катей Самуцевич придумали, создавая Pussy Riot. «Любой может быть Pussy Riot». Реально может быть, почему нет? Завтра может кто-то появится. Катя, может, что-то сделает. Но поскольку я придерживаюсь этого же принципа, я считаю, что я тоже Pussy Riot и развиваю его так, как вижу. И так, как это соотносится с духом времени. Потому что художник — это не тот, кто бьет постоянно бездумно в одну точку, а это человек, который слушает время. И поэтому мне так нравится Павленский. Он появился после Pussy Riot и он, конечно, совершенно другой и другую Россию изображает.
Потому что те Pussy Riot — это такое очень мимолетное видение гения чистой красоты, которое появилось в момент, когда Россия была в каком-то в ожидании того, что… Ну, по крайней мере мы с тобой, другие люди, которые хотели перемен, мы все нуждались, чтобы эти перемены стали реальными, знали, что они возможны и что они вот-вот, на носу… Конец 11 го-года, такие все были восторженные, радостные, влюбленные друг в друга, во всех, просто во всех, кто окружал нас на этих вот митингах замечательных многотысячных, сто тысяч вышло, да? И поэтому Pussy Riot — это плод этой любви, всех ко всему. И в общем они в этой форме завершились в тот момент, когда нас посадили. Когда пришел третий срок Путина. И там дальше уже какая-то совершенно другая форма была действия Pussy Riot, это были акции поддержки. То есть это тоже был Pussy Riot, но вот исчезла именно та форма панка, когда это было карнавал, радость и приветствие весны. Русской, доброй, политической весны, которая должна закончиться хорошо. Скоро стало понятно, что да, мы были такими первыми ласточками, но русская весна оказалась другой. Не то, что из-за нас все это случилось, конечно, мы просто оказались такой вот лакмусовой бумажкой третьего срока.
И начались другие Pussy Riot, судебные. Были прямые, уже более понятные, «героические» какие-то — я в кавычки это слово беру. Ими и вдохновился собственно Павленский и поэтому Павленский уже гораздо больше похож на судебных Pussy Riot, чем на тех, которые были до суда. Одиночка или небольшая группа людей с открытыми лицами, которые противостоят системе, органам прямо напрямую. Поэтому везде вот эта тема зоны и тюрьмы. Зашитый рот, прибитые яйца — все это тюремные истории, тюремное самоповреждение. И мне кажется, что он соотносится с реальностью гораздо больше, чем если бы Pussy Riot продолжали бы сейчас делать свои яркие карнавальные акции в тот момент, когда просто умирают люди в войнах, которые развязывает наше правительство. Тогда, когда мы делали карнавальные вещи, не было такого еще. В 2014 году, в 2015 году мы думали, я думала, что можно такое сделать. И было бы понятно, что это было бы как раз то самое кощунство и пляски на костях, в которых нас обвиняли на суде, но которых, на мой взгляд, тогда и не было. А вот сейчас, если бы мы, условно, на Донбасс бы поехали и стали там плясать, вот это был бы реально пиздец, это было бы реально кощунство. Вот, собственно, поэтому мне кажется, что эстетика поменялась соответственно тому, как поменялась страна. И плящущие Pussy Riot превратились в прокуроров. Что, в общем, прискорбно, но соответствует духу времени.
