Горький напиток иронии

История с Довлатовым очень примечательна – именно потому что это история не с человеком Довлатовым, не даже с писателем Довлатовым, а с неким «героем-довлатовым», который и писатель, и персонаж, а, главное, стиль.

И эта история остаётся по-прежнему актуальной – судя по тому, как серьёзно реагируют почитатели писателя на всякое неуважение.

Это до чрезвычайности похоже на объяснение любого общественного кипения, которое делает персонаж набоковского романа. Кипение это начинается с «нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника».

Вот таким портретом (скажу я) является для русской интеллигенции и образ Довлатова. Да и Аксёнова (да хоть бы и Окуджавы, да неважно ещё кого – их там много), образ, который «стихийно, но случайно унесён в настоящее, вместе с другими, более нужными вещами». «И вот кто-то вдруг взял и отнял портрет».

А это ещё и портрет маленького человека, который писал Довлатов. Этот маленький человек родом из знаменитого монолога титулярного советника Семёна Захаровича Мармеладова.

Монолог этот сочинил великий писатель Достоевский, а потом из мармеладовской пропитой шинели выкатилась и электричка Венедикта Ерофеева, и много ещё кто вышел.

Чем дальше, тем больше этот стиль оснащался иронией. Потому как ирония – это спасение маленького человека, которому случившиеся рядом люди обязательно говорят: «Да чего тебя жалеть-то»? А он им в овеет: «Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слёз, и вкусил, и обрёл; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия» — ну и так далее.

Довлатов ещё больше оснастил мармеладовскую тоску иронией, потому что иронии бодрый советский стиль был лишён начисто.

И вот что интересно – есть времена, когда не автор, не текст, а само явление становится если не знаменем, то таким автоответчиком «свой-чужой», который ставится на самолёты, чтобы «свои» не сбили.

И это понятно: «мы», «свои» — это понятно кто, а «власть» — это они.

Довлатов в это противостояние замечательно вписывался.

Но вот несколько раз меняется политическая погода, и лагерь «своих» начинает слоиться, как пирожное «наполеон». Начинаются упрёки в избыточной иронии, что пора бы уже относиться к чему-то серьёзно, Довлатову припоминают, что не все каламбуры придумал он сам, и в итоге отвечают на алкогольную поэтику, как Александр III — генералу Драгомирову, который, запамятовав день 30 августа — именины царя, -спохватился лишь 3 сентября и, чтобы выйти из положения, отпарил телеграмму: «Третий день пьем здоровье вашего величества. Драгомиров». На что Александр III, сам, как известно, любивший выпить, всё же ответил: «Пора и кончить. Александр».

Фестиваль Довлатова, судя по программе, чрезвычайно интересный, идёт, кажется, четыре дня, с 16 по 20 сентября, успеешь и начать, и кончить и поглядеть и послушать.

Недаром фестиваль идёт во Пскове. На псковской земле находится знаменитый Пушкинский заповедник.

Этот музей поднял из руин его бессменный директор на протяжении сорока пяти лет Семён Гейченко – Герой Социалистического труда, многих орденов кавалер. И то, что Михайловское в каком-то виде сохранилось – его заслуга.

Однако Семён Степанович Гейченко любил Пушкина предельно серьёзно, без иронии.

А вот Сергей Донатович Довлатов любил Пушкина с некоторой долей иронии, собственно, ведь весь стиль Довлатова построен на иронии и самоиронии.

И оттого в чрезвычайно интересной книге «Заповедник» музей предстаёт как советская бюрократическая структура – иногда трогательная, но, в общем, дураковатая, где Пушкин – не человек или поэт, а «наше всё».

Я сам как-то приехал в Пушкинские горы в начале восьмидесятых, и, не буду скрывать, немедленно выпил. После чего отправился гулять по мемориальным дорожкам, и вдруг мне стало не по себе.

В клубящемся вечернем тумане мне почудились надгробия. Будто в американских фильмах ужасов, которые тогда только появились на видеокассетах, туман полз мимо чего-то погребального. И точно – там везде были натыканы белые кладбищенские камни с цитатами типа «Я помню чудное мгновенье…» и дальше в этом роде.

Кажется, камни исчезли, но такое было всегда – давным-давно Виктор Шкловский писал: «Воинская часть, которая была расположена недалеко, и колхоз устроили праздник поминовения Пушкина. Он здесь присутствует на каждом шагу; так вот, лес, огромные сосны, а в основании краткое имя, они сосуществовали, были, — и память о нём как бы летучая.

Она постоянна; я смотрел на автомобиль, стоящий у корней огромных деревьев, он казался мне небольшим сравнительно с коротким, весомым именем.

Так вот, на озере, среди сосен, был карнавал. Впереди шли люди в карнавальных костюмах; шли герои “Сказки о царе Салтане”; шли в ногу, потому что они были солдаты… потом показались сани, запряженные тройкой коней. В санях сидела девушка в тулупе и старый казак с бородой, и у него на тулупе была широкая анненская лента. Пугачев и рядом Маша Миронова. Их можно было узнать. Сразу за ними ехала тачанка, на ней пулемет. У пулемёта стоял Чапаев. Как же так? — спросил я тогда, в дни праздника Пушкина. Мне ответили: вместе лучше».

Шкловский вспоминал это без раздражения, такие воспоминания всегда трогательны.

Но с давних пор пространство Заповедника было наполнено религиозной серьёзностью.

Помню я и обидчивых экскурсоводов-жрецов, но не в этом дело.

Нет сомнения, что сотрудники заповедника свою работу любили, и Пушкина любили, что не отменяет иронии заезжего, временного там человека.

Сам Довлатов, кстати, вспоминал эти места с нежностью.

Места там и вправду замечательные.

Псковские дали.

Сейчас там пройдёт фестиваль Довлатова – идея совершенно прекрасная, но очень интересно, как уживутся там эти два, как сейчас говорят, тренда – ирония Довлатова по отношению к Заповеднику, образ Заповедника, и сам Заповедник.

Но срастутся как-то.