Приказ на три цифры

28 июля 1942 года появился приказ Наркома обороны СССР «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций», что больше известен как приказ №227 или «Ни шагу назад!». Слова про отход без приказа, паникёрство, штрафные и заградительные отряды обсуждают до сих пор и написано о нём довольно много.

Он был секретен, тем не менее, не был никаким секретом. После войны он стал неудобным для упоминания, но не настолько, чтобы о нём не говорили вовсе. Более того, он стал деталью многих романов, и вспоминали о нём все – через эту неловкость. И до сих пор он важная деталь мира – и для тех, кто упоминал его с омерзением, и для тех, кто говорил о нём с гордостью, и для тех, кто писал о нём с тоской.

Историки написали про него много, но мне интереснее воспоминания писателей, часть военной прозы и поэзии. Впрочем, и тут есть опасность.

Даже и представить невозможно, как из спокойного разговора о силлаботонике можно вырастить яростный спор с расстрельными пожеланиями.

Владимир Богомолов в своём знаменитом романе рассказывает историю комбата, что отбивается от немцев в степи. Он благодарит судьбу за то, что с ним оказался опытный товарищ («Они поклялись друг другу, что не отступят, не уйдут отсюда живыми»), но вот по радио им передают приказ на отход.

Они спорят до хрипоты, но на утро товарищ уводит свою часть бойцов к Волге.

Герой романа остаётся, понимая важность своего рубежа и сомнительность приказа об отступлении. Но не только поэтому: «Поступившая из штаба дивизии команда находилась в противоречии не только с его убеждениями. Она противоречила также известному, основополагающему в тот трудный период приказу Наркома Обороны № 227, с которым незадолго перед тем Аникушина, как и всех других командиров, ознакомили дважды: в строю и дополнительно в штабном блиндаже — под расписку. Отдельные фразы из этого подписанного Сталиным исторического документа он помнил наизусть». Герой в спорах настаивает на получении официального документа с двумя подписями и печатью, что в окружении только предлог. Никакого документа с подписями не будет. Он отбивается от немцев, а «как выяснилось впоследствии, приказание об отступлении было передано по радио помощником начальника оперативного отделения штаба дивизии, захваченным в плен немцами и склоненным ими к измене. Его голос знали радисты в полках, и потому сфальсифицированное лжеприказание тремя группами из пяти было без промедления выполнено. В результате на двух небольших участках обнажился фронт — повинных в этом командиров, так же как и бывалого капитана, по выходе в тылы армии после недолгого дознания расстреляли без суда, согласно приказу». И герой делает вывод, что его осознанное следование логике войны было верным.

Писатель Симонов был тоже ознакомлен с этим приказом на фронте и признавался, что текст его потряс. Не во всяком документе того времени можно было прочитать, что «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток».

Его тогдашний начальник, генерал-майор Ортенберг писал в воспоминаниях: «Я знаю, что приказ составляли по указанию и под диктовку Сталина. Да, собственно, можно было и не знать, но не трудно было догадаться, кто является автором приказа.

Приказ был подписан Сталиным 28 июля. Вчера вечером он уже был у меня в руках. Отодвинув все другие дела, засел за передовую. Казалось, писать её было не так уже и трудно — надо просто-напросто добросовестно пересказать приказ № 227, и дело с концом! Но над текстом стоял гриф «Строго секретно». Поэтому, когда передовая была набрана и сверстана, я послал её Сталину: так ли мы сделали? Через два часа мне вернули передовицу. Никаких вычерков и добавлений в ней не оказалось. Только некоторые строки Сталин подчеркнул красным карандашом, а это означало — набрать жирным шрифтом. В том числе слова из приказа «Ни шагу назад! Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, стойко удерживать каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности»…

В воспоминаниях Симонов пишет: «Десять лет назад, в 1964 году, я получил письмо от одного из читателей моей книги “Солдатами не рождаются”, отвечая которому я иногда спорил с ним, но чаще соглашался. В письме этом среди прочего шла речь о том самом приказе № 227, о котором упоминается в моих записях военного времени. В них сказано, какое впечатление произвел этот приказ на меня, военного корреспондента. А из письма видно, чем был этот приказ для тогдашнего сержанта артиллерии. И мне хочется для полноты картины привести несколько выдержек из этого интересного человеческого документа: “На всю жизнь помню смысл приказа Сталина, прочитанного вслух перед строем нашей батареи в небольшом перерыве между боями жарким летним днем в начале августа 1942 года где-то между Краснодаром и Армавиром, с решительным: ‘Ни шагу назад!’

Приказ № 227, как Вы, конечно, помните, был предельно правдив, откровенно объяснял то отчаянное положение, в какое попали наши народ и страна к середине лета грозного 1942 года. Не могу найти слов, чтобы выразить наши настроения и чувства в то время, после чтения этого приказа. Его, по-видимому, зачитывали во всех подразделениях действующей армии, политработники доводили до каждого, даже до самого отсталого бойца, в конце приказа так, помню, и было написано: ‘Зачитывать во всех ротах, батареях, эскадронах, эскадрильях и экипажах’.

Думается, вполне можно утверждать, что не буква, а дух и содержание этого документа очень сильно способствовали морально-психологическому духовному перелому, если позволительно так выразиться, в умах и сердцах всех, кому его тогда читали и кто держался в те дни в своих руках оружие, а значит, и судьбу Родины, да и не только Родины — человечества!

Дело даже не в тех крайних мерах, которые предусматривались этим приказом, а в его содержании, сыгравшем громадную роль в деле создания такого перелома.

По-моему, главное в том, что людям, народу (приказ зачитывался всем войскам) мужественно сказали прямо в глаза всю страшную и горькую правду о той пропасти, на грань которой мы тогда докатились. Ещё Ленин подчеркивал (точно не могу вспомнить), что народ должен все знать, обо всем правильно судить, на все идти сознательно. Армия (народ) поняла, осознала и по-настоящему оценила правду, ей сказанную в приказе № 227, и сделала порой казавшееся тогда невозможным…

Приказ № 227, вероятно, из-за своего слишком прямого и сурового смысла, что тогда, как показала последующая жизнь, было оправдано, а может быть, и по другим причинам, по-видимому, был строго секретным, но, по существу, какой же это секрет, если многие сотни тысяч бойцов и командиров (если не миллионы), бывших на фронте летом 1942 года, знали о его содержании?

Если рядовые по состоянию своего духа не хотят или не способны по-настоящему воевать, то никакие самые грозные приказы, никакие крутые меры не заставят их это сделать и не удержат от бегства. Самые талантливые военачальники и опытные командиры будут бессильны что-либо сделать. Рядовые — это сам народ. А Отечественная война была всенародной. Достойны жить только те народы, которые не боятся и умеют умирать, такова, видать, суровая логика истории…”»

В те месяца идею приказа пересказали в рифму многие. Твардовский написал «Балладу об отречении» — рассказ про дезертира, от которого отказались отец и мать, когда он добрался до родной деревни. Он возвращается на фронт, в общем, понимая, что произойдёт и шансов у него мало.

Написал своё стихотворение и Симонов.

Возвращаясь с Брянского фронта в Москву, Симонов вёз в газету материалы для нескольких корреспонденций. Внезапно, прямо в «эмке» он стал бормотать строчки и за эту дорогу написал стихотворение «Безыменное поле»: «В нём не было ни слова об июльском приказе Сталина, но для меня самого оно было прямым и немедленным ответом на то потрясение, которое я испытал, прочитав этот приказ. Вернее, не ответом, а выходом из этого потрясения».

Начиналось это почти как у Киплинга:

Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.

Это очень сильное начало.

А вот дальше:

Мы мертвым глаза не закрыли.
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.
Не в честных солдатских могилах
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы — живыми пришли!
Не правда ль, мы так и расскажем
Их вдовам и их матерям:
Мы бросили их на дороге,
Зарыть было некогда нам…

Но, понятно, что тут не до Киплинга и война была другая. Стихи были тоже другие, заканчивать весь этот ужас нужно было надежной и оттого там в конце безымянное поле «вдруг станет той самой твердыней, которую немцам не взять» и окажется новым Бородино, и тут честная трагедия как-то подпирается пафосом, но это уж как вышло, так и вышло.

В трилогии «Живые и Мёртвые» есть такой эпизод: Командующий (а это как бы Жуков) говорит: «Меня потом один выходивший со мной товарищ, — перед словом «товарищ» командующий выдержал крохотную паузу, — обличал в превышении власти. Не спорю, может, и был жесток, настаивая на безусловном выполнении своих приказов. Но давайте спросим себя: почему человек не выполняет приказа? Чаще всего потому, что боится умереть, выполняя его. А теперь спросим: чем же преодолеть этот страх? Чем-то, что еще сильнее страха смерти. Что это? В разных обстоятельствах разное: вера в победу, чувство собственного достоинства, страх выглядеть трусом перед лицом товарищей, но иногда и просто страх расстрела. К сожалению, так. А тот, кто потом писал про меня насчет жестокости, превышения власти и прочего, сам вышел из окружения чистеньким, про него писать было нечего — ни хорошего, ни худого. Но людей из окружения вывел не он, а я. Не сталкивались с этой проблемой? — Командующий посмотрел в глаза Серпилину…»

Дело тут вот в чём: Симонов, был основателем советской военной прозы. То есть, он был не самым утончённым и не самым пронзительным автором, он не писал ничего «наперекор», многие писатели честно работали над книгами о войне (не считая рвачей и выжиг, конечно) но Симонов начал печатать прозу о войне ещё во время войны и был чрезвычайно популярен. Может быть, на время войны популярнее многих, и в момент выхода, а потом экранизации своей военной трилогии – особенно.

Я помню ветеранов, что были в то время не старыми, в общем, людьми, где-то за сорок. И вот они рассказывали, как плакали наблюдая на экране сначала за живыми, которые станут мёртвыми и теми живыми, которые надеются дожить. Это было – «их», «про них», и они относились к очень политически выверенному сюжету Симонова без скидок на лирику «Жди меня».

Но Симонов, уже не стихами, а своими «Живыми и мёртвыми» на несколько десятилетий задал тональность рассказа про войну, расставил акценты, которые потом повторяли менее талантливые авторы утомительных эпопей, так вот именно Симонов первым сделал попытку заговорить о жестокости и гуманизме одновременно.

То есть, война вообще – крайняя степень несвободы в любом обществе. Она забирает у человека право распоряжаться собой, даже если он бьётся за правое дело.

Но трагедия никуда не исчезает.

На человека наступает не только враг, но и его неидеальное государство (государства вообще не бывают идеальными).

И деваться человеку некуда. Задружиться с врагом – последнее дело.

Остаётся воевать.