Что нам всем Пушкин сделал?

— …ну а что — чиновники…дело не в чиновниках! Пушкин вот тоже — чин носил, и ничего — не умер!

(Из разговора, подслушанного на Невском) 

В день его смерти мы в юности- молодости заказывали панихиду. Пушкин – русский бог-демиург. Бог умер. Надо помянуть добрым словом. И добрым вином. Слово он нам дал. Вино сами купим.

Сейчас же мы вместо дружеских трапез и пирушек (хоть и по скорбному поводу) в день его смерти хочется еще раз перечитать его, спокойно поразмышлять о нем, веселом и мудром Пушкине, солнце, озарившем русскую жизнь, о поэте-царе, и о Поэте и Царях. Мы взрослеем вместе с Пушкиным, замечали? Стареть нам с Толстым, но это после, после. Не сейчас.

А сейчас…

А сейчас, что ни скажи о нем – все будет банальностью, кем-то уже сказанной, подуманной, произнесенной, написанной и откомментированной. Потому что жизнь мало какого русского человека изучена так пристально, так подробно, так внимательно – по дням, а порой и по часам, как жизнь Пушкина. И как смерть Пушкина. Обед одного тогда, в золотую эпистолярную эпоху, прекрасно описывал в своем дневнике другой, семейные неурядицы которого обстоятельно пересказывал в частном письме третий, третьего же ужин запечатлел в виде анекдотца в чьем-то альбоме первый.Замыкается круг, и круги расходятся, и жизнь Пушкина, и его ближнего круга, и круга подальше, изучена за долгие годы хорошо, местами совершенно и можно ткнуть в календарь и, прогуливаясь по Мойке, представить, что было здесь, на берегах Невы,в эту дату.

Это пристальное внимание к Пушкину закономерно и понятно. Пушкин действительно – русский бог, национальное божество, созидательный и созидающий дух. Если бы его не было – его стоило бы придумать. И он и был придуман, с его жизнью-романом, с его оперной трагической дуэлью, с чернокожим чужеземным прадедом, крестником Петра Великого, с красавицей женой, с друзьями-бунтовщиками и канцлерами, с ссылками и царской дружбой, с любовными историями, и главное, главное! – с редким могучим даром. Столько всего должно было случиться и сложиться, чтобы выкроилась эта особая, уникальная, штучная судьба, первого русского Поэта, вундеркинда и хулигана, русского певца и мыслителя, прозаика и драматурга, историка и издателя, журналиста и злого шутника, любовника и мужа, верного друга, умницы и мудреца, острослова и критика – Пушкина. И не вглядываться в него. Как в божество – невозможно. Даже те, кто ничего никогда не читал у него, принимают его на веру – лучший так лучший, Пушкин так Пушкин. Это жрецы припадают к священным письменам, твердят их наизусть. Большая часть паствы просто соглашается с культом, и у них божество в мастеровых – а кто убирать будет? Пушкин? Чинить кто будет? Пушкин? Кто будет все исправлять? Да Пушкин, Пушкин. Как русский народный домовой, как гений этого огромного места,что от моря до моря – Пушкин. Наш всесильный лар и пенат. Без него тут двести лет уже ничего не бывает,, без Пушкина.

Мы даже его фамилию не слышим – настолько она для нас не слово! Не слышим там пушек. Не замечаем этой необъяснимой, но для любого русского уха слышной комичности в схожих словах – Пушкин, Сушкин,Мышкин, Кошкин,Душкин, Тушкин, Пупкин. Поэт Пупкин – смешно. Поэт Пушкин – а как иначе? Поэт Пушкин – это идеал. Это норма. Недостижимая. Эталон.

Он создал нам язык. Мы говорим с вами пушкинским языком. Все еще. Не языком Державина, Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, мы говорим пушкинским языком, обедневшим и обогащенным, но это наследство нам от него.

Он создал нам литературу. Нет, не он первый писал стихи и прозу, почитайте Жуковского, «побежденного учителя», или вот басни Крылова – у него есть строки, вполне пушкинские, и язык его живой, родной, «пушкинский»; или вот Карамзин, особенно его записки русского путешественника — там уже приближение, проблеск,но. Но именно Пушкин научил (и продолжает учить) нас этой божественной простоте, этой округлой ясности прозы, этой иронии и игре с читателем, к которому как к равному интимно обращается он, чуть усмехаясь, автор.

Ах, да что говорить о влиянии Пушкина на русскую литературу! Это тема неисчерпаема, и профессиональные пушкинисты исследовали ее подробно. Он создал нам роман, он задал эталон русской любовной лирики (он объяснил нам наши чувства, назвал их по-русски, научил объясняться в любви ясным и сладким языком, а не как римляне и греки в скверном переводе), он облек гражданские чувства в лирику, он показал, что поэт может быть патриотом, и при этом противостоять царю и власти, он научил нас, что воля и свобода (Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе!) – это важно! Это очень важно! Как честь! Он был журналистом и издателем, и первым сделал это не хобби, не милым барским занятием – делом! Работой! Он был трудяга, наш Пушкин. Петр был работник на царском троне, Пушкин – на Олимпе. Царь Россию вздернул на дыбы, развернул и пришпорил, русский – а смотрел все в Европу, и принес много чужих «немецких» слов. Пушкин, с долей африканской крови, прозванный в Лицее Французом за любовь и знание в 12 лет Вольтера и Руссо и французской литературы и языка вообще – он назвал нам мир по-русски, описал его, и как красиво и точно назвал и описал!

Но не менее важна для нас для всех, его судьба. Эталонная, ставшая примером. Жизнь поэта и человека Александра Пушкина.

Это благодаря ему у нас отпечаталось, сохранилось где-то в подкорке и оттуда сигналит, что Поэту не идет мундир чиновника. Что не ему гоняться за чинами и начальственным поощрениям, что его доля – милость к падшим призывать (а не кричать распни, не добивать сваленного). Это Пушкинский шаблон, Пушкинская матрица – быть поэту ссыльному, иметь жену-красавицу, верных друзей, погибнуть во цвете лет. И всякий успешный, с государственной дачей и наградами поэт (ну не только поэт – шире – художник) у нас чувствует свою неправильность, свое несоответствие, чувствует необходимость оправдаться или придумать себе страдания и гонения.

Таков уж гениальный сценарий Пушкинской судьбы…

Пушкин научил нас, что русский человек может быть и таким – свободным и легким, аристократически небрежным и остроумным, открытым богатству культур всего мира, хоть и в глухом псковском углу сидючи, быть глубоким и серьезным, и думать о красе ногтей, что он может не коснеть, а развиваться, делать ошибки, заблуждаться, расти, отбрасывать старое и принимать новые идеалы, новые формы, не теряя ни своей цельности, ни своего лица, ни чести.

Если говорить о русском духе, то вот он – в пушкинских строках, от юношеских романтичных «о дева роза, я в оковах» до бессмертного «народ безмолвствует», от любви к женским ножкам до размышлений о русском бунте. Он опьянения жизнью до трезвого, а порой и скорбного анализа.

Если уж есть этот русский мир, о котором сейчас взялись говорить на все лады, то один из его создателей и спасителей. Ангелов-хранителей, пророков и апостолов Пушкин и есть. Не тираны эти ваши усатые, а он, кудрявый. Любимый.

Я знаю, его сейчас любить стало немодно, особо продвинутые говорят, что писал он пошло, гладенько, достаточно средне, таскался по балам и бабам, царя называл умным, и что он сплошное общее место.

А я люблю.

И мне трудно отделить живого Пушкина от поэта.

Потому что тут все слилось в одно – и старик со старухой, которая с детства раннего научила, как нельзя себя вести никогда, и буря мглою, которую в детстве читала мама, когда мы жили на Дальнем Востоке, и там за окном в это время выл ветер и заносило снегом подоконник, и детские же воспоминания о Лицее, об этом зеленом коридоре с дортуарами и о воспетой им Девы с кувшином, и то, что меня, как и его, водили гулять в Летний сад (пусть и не француз убогой), и от того, что бабушка – родом из маленькой деревни в двух километрах от Пушкинской могилы в Святогорском монастыре. Проводя несколько раз лето в деревне у родственников, я шла и думала – а может, Он (так и думала с большой буквы) видел еще этот дуб, ну мог же он его видеть, проскакать на коне и увидеть, и этот маленький скромный домик, тот самый, который был построен как замки строиться должны. Тут все сразу — и эта станция Выра, мимо которой проезжаешь, когда едешь по шоссе в Псков, и даже город Луга Петербургского округа, и Одесса, в которую приезжаешь в гости к любимой тетке, а думаешь про полу-милорда, не говоря уже про родную альма-матер, в которой когда –то был дом австрийского посланника, у жены которого, Долли Фикельмон (внучки Кутузова) был один из самых блестящих петербургских салонов, и с которой он дружил, и где часто бывал, и была легенда, что был у них роман (это вряд ли, но думать о том, что где-то из нынешних аудиторий Пушкин сорвал (или подарил) украдкой поцелуй светской львице и интеллектуалке, если даже не… думать об этом было приятно и волнительно.

И простота и сила его поздних стихов, и эта постоянная лукавая игра с читателем, и его умные письма друзьям и обстоятельные, серьезные, как равной — жене, и его ранняя слава, и его высокопоставленные покровители, что опекали его, опекали, но так и не уберегли, и эта мучительная смерть, пуля в животе, морошка с Круглого рынка , таинственное отпевание (я знаю, как там пахнет, в комнате, где стоит тот самый диван, на котором он умирал, с детства знаю) , и все эти — Я помню чудное мгновение и тут же – еб Анну Петровну Керн (или нет?), и его негритянские белки, и быстрые злые неприличные экспромты, и дружба с гусаром Чаадаевым в ранней юности (сейчас в таком возрасте еще опекает ювенальная юстиция, когда он на пирушки сбегал из лицея в Павловск, где были взрослые, прошедшие войну, офицеры), и эти интимные балы в Аничковом , из-за которых пришлось ему надевать камер-юнкерский ненавистный мундир (а у меня там выставка была, между прочим,в детстве, в Аничковом), и этот бокал лимонада перед дуэлью у Вольфа и Беранже, и оперы, и Медный всадник, что скачет ночью по городу и топчет бедного Евгения, и три карты, и весь этот петербургский текст, городской и вечный…

Всего этого с детства же так много, что его видишь живым, смеющимся, хохочущим, грызущим яблоко, картавящим, кудрявым, спесивым, злым и быстрым на язык, некрасивым, легко танцующим, надменным, умным, с тяжеленной тростью для верности руки во время дуэлей (все зря, все зря, всякий раз думаю), видишь его, легко вспрыгивающего на коня, молодого, вечно молодого (мне уже больше, на несколько лет больше, чем ему, когда он умер), и при этом вечно, недогоняемо взрослого, прожившего гениально-красивую судьбу, правда солнцем затмившего всех современников (не будь его – ярче бы сияли и Баратынский, и Батюшков, и Жуковский, и Крылов).

Люблю Пушкина, не особенно раннего, романтичного, но такого сильного в «Онегине» (которого однажды выучила наизусть так, что и сейчас помню лишь с небольшими лакунами), в Медном всаднике, в роскошных повестях Белкина, недостижимых по высокой простоте и легкости, в Маленьких трагедиях…

Господи, да разве все перечислишь…

И мне жаль, искренне жаль тех, кто свысока усмехается, что Пушкин – средний поэтишко и пошляк к тому же. Жаль их, потому что им скудно отсыпали за что-то дара понимания его легкого, ароматного, волшебного и огромного дара.

А без этого понимания – что они там могут понять про страну, в которой родились и живут?

Бедные.

Нынче день поминальный. В юности-то, собираясь в этот февральский день (и вечно вот он был какой-то холодный, неприятный – или – так помнится) выпивали, конечно. И обязательно был тост за Никиту Козлова, «дядьку» Пушкина, что был с ним с детства, что «ходил» за ним всю жизнь, и который нес его на руках, как младенца, раненого, после дуэли, из кареты в квартиру на Мойке.

«Грустно тебе нести меня?», спросил его поэт.

Ой как грустно…

Легкая как перышко великая ноша, бедный бедный Пушкин, как жаль, что умер.

В детстве ведь отчего-то казалось (я знаю, не только мне) – что вот не убей его тогда Дантес на дуэли – жил бы да жил, жил бы да жил.

Да?