Блокадные коды

Сегодня «Кашин» отмечает главную петербургскую дату — годовщину снятия блокады Ленинграда, — и предлагает вашему вниманию подборку фотографий, дающих представление о том, как это выглядело. Поборку блокадных фотографий и газетных вырезок можно посмотреть здесь.

Редакция уверена, что, как бы мы ни спорили о войне и о советской истории, жертва и подвиг ленинградцев останутся бесспорными в любом случае. Не забывайте.

У меня с детства такая травма — иду ли я на кухню сделать бутерброд , или готовить большой воскресный обед, или просто кофе сварить — оглядываю свой холодильник или там бакалейные и еще какие запасы и нет-нет, а прикидываю невзначай — а сколько бы мы продержалась вот с этим набором, если что?..

И получается- недолго. Зимой особенно. Да в холодном доме, да если спуститься за водой по ледяным лестницам за водой, а еще артобстрел… Тогда это совсем мало.

Это непроизвольно, это нечаянно. Это идет фоном, ты специально про это не думаешь, это мелькает даже в самые благополучные и счастливые дни. Мелькнет такая тень, словно большая птица пролетела, тень от ее крыла накрыла ненадолго – и все.

А вы говорите — это было давно.

А я ведь даже родилась у родителей, которые родились после. Которые сами уже не голодали совсем. Я уж жила совсем сытой жизнью. И на меня порой нет-нет да накатит чувство стыда, словно я их, тех, которые прожили (или не прожили) те страшные блокадные зимы – объедаю.

Я знаю, что я не одна такая. Здесь, в городе даже приезжие со временем начинают испытывать те же чувства. Это в памяти стен, в штукатурке домов, это в граните набережных, в дворах-колодцах, где настаивается бледная вода петербургского неба. Ленинградская блокада (так и порывается рука писать «блокада» с большой буквы, слишком велика и страшна была она) – это мрачная и темная изнанка города. Туда не хочется смотреть, об этом страшно думать, мучительно помнить. Но она, блокада, где-то совсем неглубоко в подсознании, всегда рядом. Даже если не думать и не вспоминать о ней днем – она проступает ночью, как давно закрашенная надпись. Она прорывается в сны, она может внезапно встать перед тобой во весь оглушительный рост от подслушанного в толпе на Невском словосочетания – я ее вез на саночках.

В далекой юности попала в какие-то гости на Петроградской стороне, было уже поздно ехать по домом, да и мосты развели, поэтому, попив чаю и кофе, мы расположились в конце концов на ночлег. В суматохе кто-то рассыпал на пол сахар. И хозяйка махнула рукой — завтра соберу, не беспокойтесь.

Я заснула на диванчике в гостиной, в которой мы пили чай. И приснился мне худенький, почти прозрачный мальчик. Он робко вошел в ту комнату, где я спала, сделал несколько шагов, а потом молниеносно, как юркий голодный зверек, он кинулся к этому рассыпанному сахару и стал есть его, есть, и руками, и просто ртом. Жадно и некрасиво.

Я проснулась в ужасе, в той же самой комнате, и мне даже не надо было толковать этот сон – я знала, что мне приснился мальчик из блокадного Ленинграда. Из этой комнаты. Какое бы для него было сокровище – эта сахарница, полная белого сахара…

С блокадой ты сталкиваешься совершенно случайно, десятилетия спустя, неожиданно: в юности подружка снимала комнату в большой коммуналке на Васильевском острове. И была там одна старуха – вредная, склочная, злая Баба-Яга, с вечными придирками, скандалами, руганью, с грязным языком.

И моя подруга однажды, не выдержав, крикнула ей – ну что ж вы злая-то такая! Что ж вам не живется-то, что ж вы все скандалите!

А та вдруг помолчала и говорит ей в ответ серьезно, без крика, задумчиво даже :

— Злая? Ну да, злая… Зато я в блокаду никого не съела. А вот баба, что жила в сорок втором году в твоей комнате — она съела. Она вот доообрая была.

Они не хотели говорить о блокаде, те, которые там были. Отмахивались, мрачнели лицом, отворачивались. Некоторые надевали непроницаемую маску и отвечали штампом – «ну как жили…Жили, работали, ждали победу! Трудно было. Но мы выстояли!» Скажут, а у самих то жилка вспухнет на виске, то мизинец мелко-мелко так задрожит, то глаза становятся такие…такие глаза, какие бывают у тех, кто видел то, чего нельзя видеть.

Вот эта формула – Трудно было, но мы выстояли – она долгие годы была единственным, что мы знали о блокаде официально, не из учебников и слухов. Первой попыткой рассказать о блокаде без лакированных формул была «Блокадная книга» Гранина и Адамовича. Правда, она вышла с большими купюрами – цензура не пропускала негатив, но это был прорыв.

И только в последние 20 лет появились всесторонние исследования блокады, которые базируются на разнообразных документах, ранее секретных, или запрещенных, либо вообще неизвестных. Стали доступны военные и партийные документы, архивы различных учреждений и организаций, а также архивы МВД и КГБ,и, самое, наверное, ценное, многочисленные дневники, которые вели блокадные жители.

Эти исследования никак не развенчивают, не объясняют этот страшный хтонический блокадный миф, они только его укрепляют, добавляют новых непостижимых страниц– сколько ни узнавай про торговлю в блокадном Ленинграде, нормы выдачи хлеба, про шпионов — реальных – а их было , и было много – и мифических, про партсобрания в холодных залах, про этику умирающего (но работающего!) города, про организацию сбора трупов и нечистот с улиц, про отключенную канализацию, про написание и защиту докторских по истории искусства и филологии, про театры, про интриги и доносы, про любовь и бескорыстие, про подвиг и подлость, про привлечение к суду за невыход на заготовку дров, про строгие выговоры и понижение зарплаты за двухминутное опоздание на работу (в городе, где не ходил транспорт, где были истощенные люди, где не убирался снег), про то, что не было погромов булочных и складов, про быстро повзрослевших и постаревших детей и про взрослых мужчин, которые вдруг стали капризничать как дети и тайком обкрадывать свою семью – вот чем больше узнаешь ты это все, тем менее реальной кажется блокада. Но ты знаешь – она была, блокада. Ты видела людей (разных людей, скажем, от некоторых содрогаешься, а над другими явственно видишь нимб), которые там были. Она была, блокада, она однажды пришла в этот Город, и навсегда не ушла. Она кашляет сыростью в проходных дворах, серой тенью проходит через Летний сад, она затаилась в Эрмитажных залах, она реет над белой ночью, она живет притихшим драконом на дне Невы.

Мы об этом помним, и не только ленинградцы-петербуржцы. Мне кажется, блокада Ленинграда – это одно из самых страшных и ярких воплощений ада. Когда одновременно сошлось все – аномально холодная зима (это действительно были аномально холодные и долгие зимы – Дорога жизни действовала в первую блокадную зиму 1941-1942 года 152 дня, т.е с ноября и по март Ладожский лед был настолько крепок, что по нему можно было ездить), страшная война, изоляция (первый год, и это отмечается всеми, кто вспоминал о блокаде и вел дневники, ленинградцы были оторваны от Большой Земли, так как радио не работало или работало с большими перебоями, местные газеты выходили в один листок, а центральные доставлялись с опозданиями в несколько дней, информации почти не было, или она была туманна и расплывчата), голод, жесткий и жестокий режим (арестовывали и сажали, расстреливали, писали доносы и шили дела в блокадном Ленинграде с большим рвением – город считался, да и являлся линией фронта), и особой выделки власть. Все это случилось в одно время в одном городе, и это была самая длинная в истории мира осада, и была она страшна как ад, и испытала людей на прочность и человечность, и на звериность, и на честность. И был там подвиг, и была подлость, и нам не понять того, что там творилось и почему.

Не дано понять многое. Еще в школе меня поразило, что в блокадном Ленинграде были деньги. Вот была зарплата, и были деньги. Я-то наивно думала, что в этих страшных условиях денег не было, что их отменили перед лицом Смерти, которая была со всех сторон – ну вот со всех сторон была одна смерть – а они были (и кое-кто даже разбогател, правда, разбогатевшие в блокаду – это совсем мрачная и неприятная история).

Так что теперь мы знаем, что в аду деньги в ходу.

Но сколько не всматривайся в эти архивные пленки, не вслушивайся в голоса ленинградцев, не читай эти строки, что писались слабеющими и холодными руками – мы все равно не поймем, не поймем, не поймем никогда, как они смогли? Как они выстояли, как они выжили, как они остались людьми, не оскотинились массово? Как?

Да они сами не знали. Спросишь их – как?

А они ответят – ну а как иначе?

Иначе – никак.

Город-мученик, город-страстотерпец, в терновом венке город, переживший такую муку, что невозможно ее вообразить непережившим, мы слабые, теплые, мягкие, капризные и сытые. Тем ленинградцам не чета.

Но мы все же стесняемся выбрасывать еду. И боимся без нее остаться. И каждая зима – даже такая сопливенькая, как нынешняя – нам напоминание о тех страшных зимах.

И из этой памяти состоят горожане. Даже молодые и глупые.

Поэтому день снятия блокады – это праздник. Скорбный и страшный. Как день Освобождения Освенцима. Освенцим, кстати, тоже освободили в этот день, 27 января. Только в 1945 году.