Повесть о двух городах

Анна СЕВЕР, специально для «Кашина»

«Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди…»

Был год 1989, мне было шестнадцать, и все вокруг стало удивительным. Задули ветры перемен, перемен требовали наши сердца, и даже с самых высоких трибун говорили о переменах. Кажется, что все вокруг стало менять свои очертания, претерпевать метаморфозы. Для юности, впрочем, это вполне нормальное состояние, так что разрыва между моим внутренним шестнадцатилетним ощущением и происходящими снаружи изменениями не было. Это для старшего поколения, поколения наших родителей и бабушек-дедушек время приготовило не самые приятные сюрпризы: вдруг все обнулилось или ушло в минус, и накопленный опыт оказался совершенно ненужным, карьера смешной, достижения сомнительными, а мечты… мечты оказались слишком мелкими в свете того, что назревало.

Казалось, все стало рушиться и разваливаться – родная страна, соседи по соцлагерю, многолетнее противостояние с вражеской стороной, идеология, установки, ну все, все.

И только Германия не разрушилась, а соединилась.

Начав, правда, с разрушения.

С разрушения Стены.

Однажды я пришла из школы (я тогда училась в десятом классе и жила с бабушкой, родители были далеко,аж на Камчатке), села обедать, бабушка вязала носок кому-то из внуков , и по телевизору мы увидели, что Стены, разделяющей два Берлина, больше нет, и тогда я поняла, что в мире что-то действительно изменилось.

Тут я сделаю отступление.

Германия для меня с детства особая страна. И наша семья с ней связана давно. Папины родители служили там много лет, мой папа там жил в школьные годы, моя любимая тетушка, папина сестра, училась там до третьего класса, она отлично знает немецкий, и после филфака работала на круизных лайнерах, основными пассажирами которых в то время были как раз немцы. Папа пытался заставить меня учить немецкий язык: Это язык петербургской интеллигенции, Анна, говорил он. Но я отказывалась упорно. Я с детства была раздираема противоречивыми чувствами к Германии и ее языку. Кельнский собор, ганзейские города, Иоганн Гутенберг, Мартин Лютер, великая философия, великая музыка, великая архитектура, великое ремесло в ранге искусства, Рейн и Дунай, сказки братьев Гримм, Фридрих Великий, Гете и Шиллер, и все немецкие принцессы-жены русских императоров – все это никак не могло перевесить, заслонить и отменить Второй мировой войны, концлагерей,блокады Ленинграда, лая немецких овчарок, губных гармошек в походе по пыльным проселочным дорогам где-то под Смоленском, гортанного немецкого языка, кадров кинохроники, где веселые бравые немцы шагают, шагают, и весело поют свои веселые песни.

Не могу, я навеки отравлена. Я же росла в Советском Союзе, вы же понимаете, я видела все эти фильмы, я слышала все эти рассказы.

Германия для меня всегда была – скрытая угроза. Двойственная страна, явившая миру высоты духа и его, духа, полное отсутствие. Страна, сумевшая ярко продемонстрировать, как велик и как низок может быть человек. И как он может быть педантичен, последователен и скрупулезен даже в своей низости. (Наверное, и Россия для многих такая же, и тоже представляет скрытую угрозу, но я не могу посмотреть на Россию снаружи, а на Германию – могу!).

И, несмотря на это, мне казалось очень странным, что Германия разделена на две части. Я понимала, как это вышло (папа объяснял), но что-то внутри меня протестовало (хотя, казалось бы, ну какое мне дело до Германии?). Кстати, волновало это не только меня. Помню, одноклассник как-то спросил учительницу (классе в четвертом это было) насчет двух Германий. И она ответила нам, что после войны в одной Германии остались хорошие немцы, а в другой – плохие, сплошные фашисты (ах, как неправа была учительница, ах как не права, особенно насчет отсутствия бывших фашистов в ГДР!). А как же это сделали? – спросил пытливый одноклассник, ведь в Германии все были фашисты во время войны? Учительница замялась (ей было 25 лет тогда, тогда она казалась матроной, но я вижу ее сейчас своими сорокалетними глазами – ну девочка же!), но быстро нашла ответ – ну мы решили, кто хороший, кто плохой. Мы, СССР. Мы же победители! Проверили и поделили. А вообще, это очень серьезная тема, и вы все узнаете потом. (Пришло потом, и мы узнали, Татьяна Ивановна, да.)

Меня же в детстве больше всего тревожил Берлин и его стена, разделившая город. Образ разделенного стеной города меня мучил, мне все хотелось понять, как это – ты идешь по улице, ну, например, по родному Невскому проспекту, и вдруг перед, предположим, Аничковым мостом – стена. Дальше тебе нет ходу. Вот Невский проспект идет, а ты нет. Два коня и два юноши тут, а еще два коня и два юноши – там. В другом городе. И тебе не попасть ни в Гостиный двор, ни в Эрмитаж, ни на Васильевский остров. Потому что там чужие. Даже, предположим, бабушка родная. Но она там, за стеной. Но тоже теперь чужая. И даже метро не провезет тебя туда, потому что стена – она ж, как говорил профессор Преображенский, в головах.

И ты живешь за стеной, что перегородила город, былую столицу страны, и со временем привыкаешь, что твой город теперь не просто Город, а Западный Город и Восточный Город. И что там — враги. Там, за стеной, угнездилось зло. Там зреют замысли и умыслы, за стеной.

И в детстве я даже сама с собой играла, представляя, что вот родной мой Ленинград – Петербург, предположим, перегорожен, как Берлин. И я придумывала, на какой стороне я бы хотела бы остаться. На той, где Летний Сад и Эрмитаж? Или где Петроградская сторона и Васильевский остров? Или там, где Медный Всадник и Сенат? Или четная сторона Невского проспекта? Или где нечетная? Я даже придумывала, как бы шло дело в Западном Ленинграде и в Восточном Ленинграде, какие бы там были события, какая мода, какие праздники, места для прогулок и встреч. И думала – как, наверное, я бы скучала по отрезанной части, как бы мне хотелось туда попасть, как было бы обидно, лиши меня возможности перейти через Дворцовый мост на Стрелку, а потом на Петроградскую сторону…

Такие у меня были тихие игры.

Видимо, с разделом страны я еще как-то могла смириться (мало ли в истории было таких курсов кройки и шитья стран и даже целых империй!), но вот с разделом Города, имеющего ценность как неделимое целое, обладающего единой сердцевиной, без которой все – бессмысленно – с этим я никак не могла согласиться.

Возвращаюсь к тому далекому дню, когда Стена пала. Я смотрела, как толпы людей заполнили город, как они шли и шли, шли и шли, мимо обескураженных пограничников, чьим делом было стоять на страже и не пущать, а теперь они оказались ненужные, неважные, нестрашные, как они шли навстречу друг другу, из Западного Берлина в Восточный, из Восточного Берлина в Западный, как они обнимались и целовались, смеялись и плакали, танцевали наулицах, пили свое знаменитое немецкое пиво, и тут я тоже заплакала.

От радости за них, но еще больше оттого, что я им позавидовала, немцам, и ощутила свое личное сиротство. Я позавидовала тому, что им было к кому идти навстречу. Им было с кем объединиться. Им былокого ждать и прощать, принимать в объятия.

На моих глазах происходило единение и объединение людей, которые долго жили врозь, я смотрела на эту счастливую возбужденную толпу – и она не была грозной и пугающей, она была счастливой. Это было счастье обретения.

У них появилась надежда, что они смогут стать одним целым. И у меня появилась надежда, что мир может стать чуть лучше, и что можно перестать отгораживаться друг от друга стенами, а можно выйти на площадь и обняться, и все будет хорошо (ну что поделать, мне ведь было всего шестнадцать лет, и я еще надеялась).

Я смотрела на экран и вспоминала слова учительницы про «плохих» немцев и про «хороших» немцев, и желала им всем счастья и мира. И жалела, что нам некуда выйти и некого обнять, как разделенных и потерянных во младенчестве братьев, некого простить, некому сказать – прости, некому шепнуть или прокричать – ну вот, мы снова вместе, ура.

И больше всего я радовалась тогда, что город Берлин снова будет единым. Потому что больше всего на свете я люблю города. Особенно целые. Не лежащие в руинах, не разделенные стенами, не переименованные, а целые города, дома людей.

«Это было лучшее изо всех времен, это было худшее изо всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния;у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди», и из всего того времени, когда рушились царства, и распадались союзы, когда бывшие друзья плевали друг другу на порог, когда все поехало, покатилось и изменилось, когда начали стрелять и убивать, отрекаться от одних богов и возвращать старых, когда карта мира менялась если не ежедневно, то пару раз в год, падение Берлинской стены и объединение Германии осталось для меня символом надежды на лучшее.

И что можно победить без войны.

Бабушка же моя, довязывая носок, сказала, считая петли — Ну вот теперь они на нас снова нападут.