Что значит быть русским

Артем СЕВЕРСКИЙ, специально для «Кашина»

Удивительно насколько регулярно могут появляться тексты «кто вообще такие русские», не переставая при этом привлекать к себе внимание. Предполагаю, что реакция каждый раз столь бурная, потому что эти тексты очень ярко поднимают конфликт унаследованного ещё из СССР материалистического гуманитарного мышления с нашим современным уровнем познания. Наиболее очевидно это на примере «крови», которая неприменно всплывает в этих текстах, несмотря на совершенно универсальное понимание несостоятельности этого понятия. Последний текст превзошел даже своих предшественников и завел речь не о метафорической «крови», а именно буквальной, биологической крови — в нем кажется с совершенно серьёзным лицом говорится про «русские лейкоциты». Неудивительно, что сталкиваясь со взявшимся казалось бы из ниоткуда возрождением расизма, да ещё и применительно к собственному народу, читатель реагирует бурно.

В целом, весь этот корпус «размышлений о русских» заслуживает отдельной социологической работы, было бы чрезвычайно познавательно проследить генеалогию используемых, вычленить основные понятия, ту же «кровь», которые привлекаются как сам собой разумеющийся способ мышления о национальности. Если взять текст Панюшкина за пример, то налицо интересное обратное заимствование рефлексирующим субъектом объективирующих понятий из расологии и этнографии для нужд своей рефлексии и воссоздания образа русского, который может быть осмыслен в этих понятиях. Логическая курьезность такого проекта налицо — этнография предполагает, или стремится, по крайней мере, к некоей нейтральности своих методов относительно изучаемого народа, и тем не менее самой классификацией «типичных» народных качеств создаёт обязательный, по крайней мере, в уме Панюшкина, список феноменов присущих народу, без которых народ как бы и не народ. Иначе говоря, список вопросов Панюшкина определен исторической случайностью и интеллектуальным выбором этнографов работавших в становлении своей науки — этнография начиналась с описания относительно «примитивных» народов и формировалась в интеллектуальном контексте относительного торжества географического детерминизма, что во многом предопределило о чем этнографы писали, и что в свою очередь впоследствии вошло в бытовый дискурс как характеристики «народности».

Пожалуй, наилучшим конкретным примером тут является «национальный костюм» — это чрезвычайное позднее изобретение, исполненное всей романтики девятнадцатого века, поиска своих корней и подкрепленное, конечно, фонтаном описаний примитивного быта бьющего их под этнографических перьев. Этнографы, происходя из относительно развитого мира, в котором уровень экономики позволял уже существование множества стилей и моды как постоянной гонки за интересом потребителя, встречались с народами спектр одежды которых был вполне ожидаемым образом значительно ограничен. Этнография превратила одежду в народный атрибут, хотя для самого изучаемого народа это была просто одежда — то, как люди шьют и вяжут, полагаясь на знания о выкройке и технике передаваемые преимущественно устно и внутри семьи, в конце концов одежда как правило производилась на дому для личностных же нужд. Обрати этнографы своё внимание на, скажем, французский народ своего же времени, никакого «национального костюма» они бы не обнаружили, хотя могли бы отметить некие локализованные предпочтения в одежде, различия между имущими слоями, между людьми живущими в разных регионах. Но более всего этнографы бы отметили динамичность этих предпочтений, их встроенность в общеевропейскую, даже общемировую систему разработки стилей и производства предметов одежды — уже в семнадцатом веке индийские ткани импортировались в Европу десятками миллионов метров в год, и стали по-настоящему народным элементом английской, например, одежды.

Но история этнографии была такой, какой была, и вслед за «обнаружением» национального костюма у более примитивных этносов проснулся интерес к такому же «обнаружению» национального костюма развитых обществ. Здесь много можно написать про романтическое возвращение к корням, про убеждение в большей чистоте и подлинности предков относительно предполагаемого современного разложения нравов, и как идея национального костюма встраивалась и сам костюм использовался в воплощении и воспроизводстве этого мировоззрения, но это уж совсем далеко от Панюшкина. Возвращаясь к нему, весь список вопросов кажется и имеет целью составить такую понятную врезочку в этнографический атлас, в формате который бы соответствовал всем остальным врезочкам. Что интересно, так подразумевающееся убеждение, что народ обретает какую-то полноценность, ту же самую подлинность, только если такую врезочку можно составить. Несложно заметить, что это превращает этнографию и её понятия из науки изучающей некий предмет (народы), в творческую дисциплину, которая этот предмет создаёт и определяет его рамки.

Понятно, что сама этнография не претендует на ту роль, в которую её возводит Панюшкин — этнографы, особенно современные, достаточно далеко ушедшие от своих коллег 19го века, стремятся изучать народы как они есть, и если имеющиеся понятия этнографа не позволяют ему схватить суть народа, то это видится причиной эти понятия расширить или видоизменить, а не заключить, что народ и народом-то не является. Особенно смешно, что многое выбранное Панюшкиным для вопросов проистекает именно из той, ранней этнографии, этнографии примитивных обществ, и соответственно требует от русских совсем уж странного для современного мира — какого-то «врожденного», «общенародного» предпочтения в одежде, или в танце. Почему так получается? Вот для этого и было бы интересно полноценное социологическое исследование, с глубокими интервью. Я подозреваю, что во многом мы просто испытываем следствие советской гуманитарной мысли, мысли материалистической и требовавшей от любого понятия основания в «объективных» фактах реальности — вот люди, которые одинаково танцуют, это понятно что, а люди, которые считают себя русскими это даже не достойно рассмотрения. Более конкретно, в советской гуманитарной мысли не было оставлено никакого пространства для мышления о нациях, так как национальный вопрос был освещен в работе самого Иосифа Виссарионовича, и там нации, чрезвычайно современные общности, были описаны лишь как следующая стадия развития этносов, которые в свою очередь были лишь стадией развития племён. Эта отсылка к этнографическому атласу, и даже далее, к племенам, к «крови» очевидно до сих пор держит умы в своих клещах.

Конечно, будучи русским, хочется не ограничиваться описанием проблематичность мышления танцами, одеждой и лейкоцитами, но и предположить рабочую альтернативу. К счастью, в современной социологии существует достаточно общепринятое утверждение, вонзающее осиновый кол в самое сердце истматовского упыря, процитирую его в изложении Светланы Баньковской: «все сообщества, строго говоря, воображаемы. Они существуют лишь постольку, поскольку участвующие в них люди воспринимают себя именно в качестве членов таковых». Это — сложное утверждение, но оно совершенно необходимое. Оно говорит нам, что «русскость», как впрочем и «английскость», «православность» или «коммунистичность» нельзя обнаружить рассмотрев лишь какие-то материальные объекты. Человеческие общности существуют не в вещах, не в физических качествах, а в восприятиях и интепретациях людей, в их сознании. Вещи (одежда) и физические качества (фенотип), безусловно могут играль роль, иногда важнейшую роль, в этих восприятиях, они служат маркерами, критериями, точками сборки и отличия для рассуждений о группах, но любой вещи эта роль лишь придается человеческим мышлением, самой материи групповая идентичность не присуща и присуща быть не может. Кому-то может показаться, что «русские существуют постольку, поскольку существуют люди, считающие себя и других русскими» это тавтология или бессмыслица, на самом же деле это отправная точка, которая позволяет нам задать следующий, уже существенный вопрос — почему те или иные люди считают себя и других русскими, а за этим, фактографическим, вопросом, может последовать и нормативный — кого должно считать русским, или если выразить это языком более близким истмату, кого можно обоснованно считать русским. Главное для этих вопросов, что мы сделали первый шаг, и поставили в центр рассуждения самого русского человека и его мысль и восприятия; то есть наши собственные мысли и восприятия. А это предмет интереснее и важнее этнографического атласа.